ГЕРОИНЯ

Память

---

Нина ехала на трамвае вдоль набережной реки Карповки и про себя все повторяла: «До границы города, а оттуда через поле и на Кузьминку…»

Вчера похоронила деда. Еще раньше тетю Лелю. Дед слег за неделю до смерти. Уже не мог ни жевать, ни говорить, ни стонать. Умер тихо, с умиротворенным выражением лица. А кто следующий?..

Нина гнала эту страшную мысль. У нее было трое детей – погодок. Старшему Вовочке миновало четыре, потом – Ляля и Оля. Все они как две капли воды были похожи на мужа.

Нина вышла замуж в 1937 году. Он был курсант, она – студентка. Детей очень любили и не жалели, что те посыпались, как горох. Оленька родилась перед самой войной, и Нина кормила ее грудью. Пила кипяток, и по какому-то волшебству молоко не пропадало. Но старшенькие совсем ослабли. В бомбоубежище Нина спускалась только с Оленькой и там, сидя в углу, неистово молилась: «Спаси, Господи, и сохрани!» Организм детей не принимал хлеб, размоченный водой, все, как у уток, выходило наружу. Это означало верную смерть.

Трамвай не останавливался и шел без огней. Нина достала спичку, зажгла, развернула бумажку, изрисованную квадратиками. Это Тоня, подруга и соседка по дому, нарисовала план, где в деревне под Ленинградом жила ее тетка. До войны у нее было очень много кур. А чтобы спасти детей, нужно было сварить курицу до состояния желе, а потом давать по чайной ложке.

Блокадный город и курица. Это даже не сказка, а бред какой-то… Да и сама Тоня не знала, жива ли тетка, не разбиты ли в деревне дома и есть ли там куры. Только по сводкам было известно, что немцев там пока еще нет. О том, чтобы просить, и думать нечего. Одна надежда – украсть. Тихонечко пробраться к сараю, хвать и назад! Выбора не было.

– Спасу! Спасу! – твердила Нина и шла по глубокому снегу, почти не проваливаясь. Она была довольно высокого роста, но исхудала от недоедания, стала почти невесомой и, казалось, от этого меньше ростом. В свои 23 года с огромными синими глазами она походила на подростка.

И вот радость! Ей все-таки удалось пробраться незамеченной в деревню, украсть курицу. Теперь – назад! Скорее! Скорее… Вдруг…

– Стой! Кто идет?

– Я иду, – робко ответила Нина почти шепотом.

– Диверсантка?! – как-то радостно воскликнул часовой.

– Нет! Я, я, я – мать троих детей!

«Господи, – думала она, только бы не отобрали курицу!» Сначала эта курица (Нина запихнула ее под пальто) грела ей грудь, а теперь замерзла и колом да-

вила ей на солнечное сплетение.

Солдат грубо схватил Нину и толкнул перед собой:

– Иди! Разберемся, какая ты мать!

Встречный ветер хлестал в лицо, от этого она почти ничего не видела впереди. И вдруг ее втолкнули в землянку. В лицо пахнуло теплом и вареной картошкой…

Спиной к входу сидел и дремал офицер. Шинель сползла с его плеча, и был виден только поседевший до бела затылок.

– Ну, что там еще? – вяло спросил он.

– Вот, товарищ майор, эта дурочка шла по минному полю…

И тут у Нины началась истерика от мысли, что она могла погибнуть и не довести спасительную еду. Она кричала о том, что дома умирают дети, что она украла курицу, что муж воюет на Севере. И что-то еще, еще…

Командир смотрел НА НЕЕ изумленными глазами. Потом встал, протянул к ней руки и крепко прижал к себе, как будто заключил в объятия всех матерей блокадного города. Он, как маленькую, гладил Нину по мокрому платку и ласково, по-отцовски, приговаривал:

– Ты – моя героиня! Ты – моя героиня!

… Нина ехала в военной машине в сторону города. Она крепко спала, уткнувшись носом в плечо солдата. Ее белокурые волосы торчали в разные стороны из-под сползшего платка. И от этого она еще больше походила не на женщину – мать троих детей, а на девочку-подростка. Рядом стоял бидон, набитый пшенной кашей и каким-то супом, а на ее груди лежала тощая курица – спасение для ее детей.

Евгения Тилюгс-Глуховская